ВОЛЧИЦА

Владимир Саяпин

   Старушки сидели под тенистым тополем и тихо переговаривались: «Слышь, волчица сдохла», - промолвила одна. «Давно пора… - после долгой паузы выдохнула другая, теребя носовой платок и глядя куда-то вниз. – Ни царствия небесного, ни упокой ее Боже – ничего…»Обычно смерть в этом приюте скорби была событием значимым. Маленькая больница в одной из станиц района как-то незаметно с годами превратилась в приют стариков, доживающих свой век в ее стенах. Сюда их свозили со всего района: у кого и в самом деле не было родных, а кто и при живых-то никому не нужен был. Уход любого своего товарища по несчастью старики старались справить «по-людски»: доставали из своих скромных пожитков: кто пиджак получше, кто накидку. Вечером в столовой обязательно тихонько поминали, разлив с санитарами по чарочке. Но не в этом случае.
Вот уже санитары вынули из грузовика дощатый необитый гроб и понесли его в корпус, но никто не тронулся с места. Только тягучая, как болотная вода, тишина, висела в горячем летнем воздухе…

   Волков в ту пору на Кубани развелось тьма. Война и отсутствие мужиков сделала этих тварей настолько дерзкими, что они ничего не боялись. Заходили в станицу, рвали собак, резали скот, а на рождество 1943 года учительница пошла на один из хуторов и была разорвана стаей. Разросшиеся на полях терны скрывали много тайн и костей непонятного происхождения.

   Степан Стариков с войны вернулся осенью 44-го года с пустым левым рукавом и тремя медалями. Разрушенное хозяйство требовало мужских рук, вот и поставили его бригадиром над бабьей тракторной бригадой. Как трудились в ту пору, выбивались из сил, как загнанные лошади, - уже сказано немало. И Степан от зари до зари пропадал «в степу», на стане. Там же и ночевали. Ночами невозможно было заснуть от заунывного волчьего воя, собаки на стане не держались, серые подъели всех.

   Весна 45-го выдалась ранней, зацвела степь всеми цветами божьими. Но любой на Кубани знает, что ничто так не пахнет, как когда «цвитэ тэрэн». Сейчас этого колючего кустарника почти не стало, а тогда это была кара божья… Как-то в один день Степан кинул на плечо ружьишко и никому ничего не говоря, свернул мешок, сунул за пояс и ушел в терны. Он уже с месяц приметил, что волки возле стана выть перестали, хотя кругом всенощную тянули исправно. «Где-то логово», - решил Степан. Еще по-довоенному охотничьему опыту он знал, что волки не трогают человека, нашедшего их нору, но ружье все-таки взял.

   Лобастый щенок, серый с черной спиной, не успел вскочить в нору, как Степан ухватил его и кинул в мешок. Запустив в нору руку вытащил еще троих. «Вот и премия», - удовлетворенно подумал Степан. Деловито и безжалостно ударил одного за другим троих о приклад ружья, задержался с четвертым. Уж очень ему морда понравилась. «Ничего, успеется, покажу Екатерине», - решил Степан, бросил мешок и настороженно оглядываясь, стал выбираться из зарослей. Как гвоздь в спине Степан чувствовал чей-то взгляд. «Не иначе сама», - опасливо подумал он и прибавил ходу. 

   Волчица ползла, припадая за кочки, хватая в бессильной ярости зубами траву, лязгая челюстями. Набухшие багровые соски волочились по прошлогодней листве, раздираемые болью. Молоко из них сочилось, казалось, разбавленное этой физической и внутренней болью сознания, что вон тот, идущий впереди человек уносит ее первенцев. Она почуяла их кровь, ярость мутила ее сознание, но извечный проклятый инстинкт не позволял броситься и впиться клыками в шею этого двуногого. До самого двора на окраине сопровождала волчица Степана, и только когда он вошел в дом, из ее горла вырвался вопль, вопль матери, потерявшей детей, вместе с яростным криком ненависти. «Ты смотри, как баба тужит», подумал Степан, качая головой.

   Всю ночь волчица металась у двора. Степан дважды стрелял из ружья, но спустя время она возвращалась вновь. Выла она уже не с ненавистью, а со стоном, как измученный горем человек. «Степан, не гневи бога, отдай ей волчонка», - взмолилась Катерина. Измученный, под утро Степан вышел в поле, вынул волчонка и боязливо, торопливо пошагал к дому. За спиной он услышал радостное повизгивание, с которым щенки встречают мать.

   Может, и случайно, но всю осень и зиму волки на этот край станицы больше не заходили, а после Победы их потихоньку повыбили. Но до самой смерти Степан не любил вспоминать эту историю. «Матэ вона и у вовка матэ», - говорил как отрезал он. И долго, прищурясь, курил, о чем-то думая.

   Сын Семеновны, Василий, первый свой отпуск получил летом 41-го. Молодой офицер-танкист уже год служил в Бресте, с женой и годовалой дочкой приехал в родную станицу. Как же она гордилась сыном: в ремнях, сапоги зеркало, значков уйма. Одно грызло старую казачку – невестка. «Что,  не мог найти себе не жидовку? – скорбно бросила она сыну. – Воны твоего батька в девятнадцатом у груши, на огороди, порубалы». «При чем же здесь Рита?» - недоумевал Василь, но Семеновна непримиримо поджимала губы. Невестку при встрече так и не обняла. Внучку взяла на руки, без улыбки и поцелуя сунула ей карамельку. А Рита, надо сказать, была как солнечный зайчик. Хохотушка, сама еще ребенок, не спукала дочь с рук. Но где бы она ни была, что бы ни делала – постоянно ощущала на себе взгляд Семеновны, в котором ничего не было, ни ненависти, ни любви – пустой взгляд. «Ничего, Вася, она привыкнет», - шептала мужу ночью Рита. Тот курил, глядя в потолок, и молчал.

   О войне узнали только вечером 22-го июня. Василий тут же побежал в военкомат, утром его направили в Краснодар. Он понимал, что в Бресте уже делать нечего, воевать придется, где прикажут. Риту с Наташкой решено было оставить здесь, в станице, так как Минск уже бомбили и не факт, что Ритины родители были живы.

   «Мамо, сбереги моих», - обняв мать, промолвил Василь. Ни слова, ни слезинки из глаз Семеновны не выкатилось. Только еще глубже залегли упрямые морщины в углах губ. Расцеловав жену и дочь, Василий исчез за поворотом…

   Потянулись одинаковые до одури дни. Рита устроилась в школу учительницей. Наташа оставалась целыми днями с бабкой. Ребенок сам придумывал себе игры и тихонько, под шелковицей, сидел, раскладывая куклы и стекляшки. Так выходило, что Рита с Семеновной могли неделями не перекинуться и словом. Каждая занималась своим делом. Рита помогала свекрови, насколько ей, горожанке, это удавалось, по хозяйству. Рано ужинали и тушили свет, оставаясь каждая со своими думами.

   Немцы вошли в станицу ранним утром. Первой проскочила прыткая танкетка, лихо развернулась у сельсовета. Из нее выскочил молодой, красивый офицер, потянулся и весело посмотрел по сторонам. Потом подтянулись остальные. К вечеру начали распределяться по дворам. Так началась оккупация.

   Прошло три месяца, в станице помимо немцев появились полицаи. В одном из них Семеновна узнала пропавшего в гражданскую соседа. Ничего не ответила она на его приветствие, только запахнула платок и проскользнула мимо. В доме у них стояли водители-немцы. Ни хорошего, ни плохого Семеновна и Рита от них не видели. Только Наташке как-то перепала шоколадка. Угостил ее пожилой немец, погладив по голове, о чем-то грустно задумавшись. 

   То холодное утро станица не забудет никогда. Застучали в окна приклады винтовок, из домов стали выталкивать полуодетых людей, сгоняя в центр станицы. По доносам полицаев немцы сгоняли на расправу евреев, жен коммунистов, бывших советских активистов. Постучали в окно и Семеновне. «Мама, это за мной», - прошептала Рита. Семеновна, глядя на иконы, начала креститься. В дом вошел офицер с двумя солдатами. «Собирайся, юдэ», - бросил коротко он, потом взглянул на испуганную Наташку, окинул взглядом дом, ничего не сказав, вышел. «Богом молю, сберегите Наташку», взмолилась Рита. Семеновна молча помогла ей одеть пальто, перекрестив на выходе. 

   На площади, у памятника Ленину, собралась огромная толпа, а посреди площади, в оцеплении автоматчиков, сгрудилось человек пятьдесят, среди которых зябко ежась, стояла Рита. Все уже поняли, для чего были согнаны эти люди. Лаяли собаки, матерились полицаи, в хмуром небе с карканьем носились грачи. Тоскливым взглядом Рита смотрела вокруг на станицу, так и не ставшую для нее родной. Одно грело душу – Наташку не тронули. И только успела подумать об этом, как почувствовала: дочка ткнулась ей в пальто, обхватив руками ее ноги. Взглянув в толпу, она увидела в первом ряду Семеновну, глядевшую перед собой пустым взглядом. «Зачем?!!» - в безмолвном крике зашлась душа. В это время полицаи начали подталкивать толпу, направляя ее по улице к пенькозаводу, где в огромных ямах стыла черная вода.

   Рита все смотрела на Семеновну, моля взглядом забрать внучку, но та глядела перед собой, ничего не видя. В это время немецкий солдат, потихоньку прикрывая полой шинели, оттолкнул в сторону толпы, чтобы не увидел офицер, девочку. Тот заметил… и промолчал. Рита вздохнула облегченно. И в это время раздался голос Семеновны: «Гер офицер, вы дытыну забулы». Аккуратно поправив платок на голове девочки, вытерев ей носик, подвела Наташу к Рите. Вся площадь затихла, пораженная. Офицер, опустив взгляд вниз, покачал головой и пошел к началу колонны. «Волчица!!!» - услышала за спиной выдохнутые с ненавистью слова Семеновна. Толпа расступилась, и в тишине старуха, стянув с седой головы платок, побрела по снегу…

   Через полчаса на территории пенькозавода застучали автоматные очереди. Еще два дня шевелилась земля на братской могиле расстрелянных. В полузамерзшей луже ярко краснела раздавленная сапогом кукла…

   Никто не знает, чем жила эти месяцы Семеновна до освобождения. Изредка мелькала в огороде сгорбленная фигура в черном платке, да жидко струился дым из трубы. Ее двор люди обходили, как прокаженный.

   Письма от Василия шли, девчонки-почтальонки исправно, до победы, вставляли Семеновне треугольники в двери хаты. Но она писем не писала никому, а взять и написать Василию правду никто не решался, несмотря на то, что адрес полевой почты на конверте был.

   Василий вернулся в станицу ранним июльским утром 45-го. Красавец-майор, вся грудь в орденах, только чуб сивый, шагал до родной хаты, радостно улыбаясь, здоровался с прохожими, не обращая внимания на их настороженные взгляды. Как столб замерла Семеновна перед сыном, ни слова не вымолвив на вопрос: «Где мои?!». Соседка, обняв его, сказала, что братская могила на заводе. Никто не решился сказать Василию правду. Он зверски пил неделю, не закусывая, рыча от бессильной злобы.

   До сих пор никто не знает, кто открыл Василию глаза. С вечера он ушел к друзьям, и всю ночь его не было. Сердцем почувствовала Семеновна, что утром что-то будет, помылась, одела чистое, помолилась и села ждать под дерево на лавочку.

   Утром распахнулась калитка, в нее вошел совершенно седой Василий. Подойдя к сидящей матери, он долго стоял молча перед ней, потом расстегнул кобуру и вынул пистолет. Ни одна жилка не дрогнула в лице старухи. Василий медленно пошел в сад. Через минуту сухо щелкнул выстрел. Семеновна так и осталась сидеть на лавочке, неподвижно как изваяние…

   В больнице был обеденный час, но никто из стариков не пошел в столовую. Маленькими кучками сидели во дворе приюта, перешептываясь. Санитары оббили синей тканью гроб, долго ждали, курили, думали, что старушки по заведенному обычаю обмоют, обрядят покойника. Никто не тронулся с места. Вдохнув, санитары сами, как придется, свершили ритуал. Уложили покойную в гроб, поставили его в беседку. Никто не захотел посидеть над гробом, один только выживший из ума дядя Гриша просидел у изголовья до утра, раскачиваясь, крестясь и что-то шепча. На другой день грузовик с тремя санитарами отвез на станичный погост гроб, и еще одной неприкаянной могилой на краю кладбища стало больше. Через три месяца ее затянуло травой, к весне могила осела, через год куда-то делся крест и все, как и не было на свете человека. Прости Господи, что пришлось ее так назвать…

   А волчица все дальше уводила от дома Степана волчонка.Она то припадала к земле, чтобы покормить его, то хватала за шиворот и бежала в темноту, подальше от станицы, от ставшего холодным логова. Она ничего не чувствовала, кроме переполнявшей все ее существование животной радости, счастье ощущать в зубах этот теплый комок.

Саяпин В. Волчица. - //Каневчане. - 2009, весна. - С.67-69